Б

В

Г

Д

Ж

З

И

К

Л

М

Н

П

С

У
Михаил Угаров

Ф

Х

Ш




Загадка Ивана Павловича
О премьере Михаила Угарова «Газета'Русский инвалид' за 18 июля…» в театре «Еt Сetera»
Полит. ру (6-04-2006)

1.

В 2002 году драматург Михаил Угаров дебютировал в режиссуре, избрав для того собственную пьесу, и оттого вышел любимый москвичами спектакль «Облом off». Так Угаров доказал сценическую состоятельность своей драматургии и уникальный актерский дар исполнившего роль Обломова Владимира Скворцова. «Облом off» стал на ту пору одним из манифестов и главным постмодернистским текстом Новой драмы, оказавшим немалое влияние на многих представителей ее интеллектуального крыла — Максима Курочкина, Вяч. Дурненкова, Ивана Вырыпаева. Берёмся доказать, что с премьерой пьесы Угарова «Газета „Русский инвалид“ за 18 июля…», в которой вновь занят Скворцов, в своем роде альтер эго режиссера Угарова, история повторилась.

Хотя многие театралы, хорошо знающие Угарова, его противники и некоторые соратники, растерялись. «Просто невероятно, — сказали они. И это один из идеологов и организаторов движения Новой драмы? Создатель наирадикального в Москве Театра.doc и „фестиваля действительного кино Кинотеатр.doc“? Пламенный поборник документализма, актуальных тем и живых героев? Что это за перебор по старым струнам, как же репутация авангардиста!»

Героя «Газеты…» зовут Иван Павлович. Имя малопримечательное, и история крайне обыкновенная. За два года до дня, описанного автором, Иван Павлович полюбил замужнюю даму и увез за границу. Там беглецов настиг оставленный муж, упал перед женой на колени, та возьми, да и вернись в семью. Только прежде милая пара за счет Ивана Палыча неплохо заграницей пожила, отчего как душевное, так и финансовое состояние героя пьесы изрядно расстроено. Обо всем том выясняется по ходу, в разговорах между собой И. П. с племянником и племянницей, да еще со старушкой няней.

Ну а на самом деле не так-то всё просто, как по началу кажется. О том начинаешь догадываться из-за ощущения, что представленное мы где-то когда-то уже видели. «Такое чувство, текст просто цитатами набит», — слышно было от иных, выходящих из зала. Кроме того, в качестве программки была роздан якобы номер газеты «Русский инвалид», текст пьесы же в ней был напечатан полностью. Некоторые, почувствовав подвох, представьте себе, читали его по ходу спектакля, и не верили своим глазам. Другие, которым от действия оторваться было трудно, не поверили им уже после. Выяснилось, происшедшее на сцене значительным образом отличалось от напечатанного в программке.

Владимир Скворцов в роли Ивана Павловича был бесподобен и мало кого оставил равнодушным. Зрители послушно промокали глаза платком, когда Иван Павлович рассказывал о своих переживаниях. Нервически хихикали, когда герой со смехом душевнобольного никак не мог вспомнить, был ли настигший беглянку муж низким блондином или высоким брюнетом. Послушно поддакивали и подсмеивались, когда Иван Павлович как петух задирался, выкрикивая доводы против «нувеллистов» и прочих «исказителей» действительности. Гневных его отповедей удостоились литературный сюжет, различные «вдруг», которыми грешат сочинители, а также понятие стиля.

«Жизнь совершенно бесстильна», в качестве контрдовода горячо восклицал Иван Павлович. «Эти спектакли были такими стильными», ехидно передразнивал затем актер невидимых оппонентов, решительно идя против текста пьесы. И у театрала, сидящего в зале, опять же возникало ощущение дежа вю: именно так писали критики о спектаклях Центра Драматургии и Режиссуры, где идут многие спектакли Новой драмы, в том числе и «Облом off».

Так отчего Иван Павлович, кажется таким знакомым? Начнем с того, кем он приходится другим героям пьесы, Алеше и Сашеньке. Приходится он им дядей. Такое занятное родство представлено — дядя, племянник, племянница и няня, которая, судя по всему, нянчила не одного члена этого семейства. Тут уж начинает вырисовываться нечто знакомое — ах, так стало быть «дядя Ваня», это что же угаровский И. П. , родственник чеховскому? Ага, так как Угаров не выступал незадолго до последнего фестиваля Новой драмы «против Чехова», в своё время он был под его несомненным влиянием! Однако кроме имени, племянницы и несчастной любви (только совсем в ином роде), с героем Чехова И. П. мало что связывает. Чеховский дядя Ваня состояние свое не промотал, зато считал, что напрасно прожил жизнь, а Иван Павлович своим образом жизни доволен. Да, вот няня в «Дяде Ване» тоже есть. Впрочем, это действующее лицо много где имеется…

Известен другой «литературный дядя» одного «молодого повесы». Тот «не в шутку занемог», но «уважать себя заставил». За всю эту скуку «ходить за ним и день и ночь» оставил племяннику неплохое состояние, которое последний употребил на то, что жил в свое удовольствие, убил мимоходом друга на дуэли и, пройдя мимо большой любви, догадался о том слишком поздно. С Евгением Онегиным большое родство выказывает Алеша, племянник Ивана Павловича. Он также эмоционально черств, например, его раздражает старость няни, и он с детской жестокостью дразнит ее «помрешь скоро, а мы вишенки и черешенки будем кушать».

Порядочный прагматик, Алеша плетет дяде небылицы о том, что женится на старухе ради денег, иначе Лиза утопится («бедная Лиза утопится», опять такое знакомое, карамзинское). Явившаяся сестра выдает дяде брата с головой: Алеша просто хотел бы и любимую невестой завести, и деньгу обрести, а Лиза устала его дожидаться и замуж засобиралась, вот племянник и пришел дядю совестить: ведь кабы И. П. не промотал состояние на ветреную дамочку, то снабдил бы племянника деньгами. Дядя и сам поймет, что Алеша «врет» и устроит ему родственную проволочку. Вполне мягкую и отеческую, в итоге Алеша даже усовестится. А еще в романе Пушкина по-доброму вспоминает о злосчастном дяде только старая ключница Анисья, хотя покойник с ней и «сорок лет бранился», есть и другая старушка няня в героинях… Ну и хватит. Пора, пожалуй, прекратить литературные изыскания. 

Подобно тому, как Том Стоппард в центр своей драмы «Розенкранц и Гильдестерн мертвы» внутрь сюжета другой прославленной трагедии поместил двух ее малозначимых героев, Михаил Угаров поместил обычно незначительных литературных персонажей в центр своей пьесы. Но Иван Павлович обитает не внутри какого-либо конкретного знаменитого сюжета, он родом из некого собирательного сюжета Великой Русской Литературы. Постмодернизм данного приема особо последователен тем, что сходство коллизий мерцательное, и невольно вспоминается высказывание другого известного постмодерниста, Виктора Пелевина: «А вообще в русской литературе было очень много традиций, и куда ни плюнь, обязательно какую-нибудь продолжишь». Если его несколько перефразировать, заменив слово «традиция» словом «сюжет», то оно в точности об угаровской пьесе. Что же касается традиции, Угаров последовательно соблюдает главный постулат реализма, а именно принцип живописать события в режиме «здесь и сейчас».

Главной уловкой, усиливающей сходство пьесы Угарова с классикой, становится именно необыкновенное авторское внимание к деталям. Эту невероятную «вещественность», внимание к объекту, бывшее отличительной чертой реализма, г-н Угаров копирует с поразительной безупречностью и знанием дела. Именно так он практически мистифицирует зрителя, что поместил своего загадочно знакомого героя внутрь реалистического произведения. Перечисленные вещи исключительно мертвые, но описываются и перебираются они внимательно и с какой-то необыкновенной ласковостью, так что чувствуется заметная ностальгия к ушедшим навсегда предметам. А тем временем, даже с этим самым временем в пьесе и в спектакле всё нереально.

«Никаких „вдруг“, вдруг может лишь наступить лето или придти зима!», заклинает Иван Павлович. И по ходу так и получается. Поначалу Иван Павлович перечисляет приметы лета, затем его племянники заявляются в зимних одеждах, Алеша даже ноги отморозил, но в конце пьесы у няни телятина от жары испортилась. Часовые стрелки на циферблате отмахивают два часа, сценического времени же гораздо меньше. Но самая главная странность не в этом, а в действиях Угарова как постановщика.

Первое, переоблачение героя в современный дорожный костюм: брюки с карманами на штанинах, куртку на молнии, рюкзак за плечами и красную лыжную шапочку. Другое: судя по пьесе, Иван Павлович не поддается на письменный призыв своей бывшей возлюбленной вновь, но на этот раз навсегда убежать с ней. Свидание дама назначает ему на 6 часов, и перед внимательным взглядом всех героев напольные часы на сцене с исправностью и точно по тексту этот час пробьют. Далее Иван Павлович разглагольствует еще час, демонстрирует несколько раз средний палец руки — ах да, вот еще кроме дорожного костюма отличие от текста и заодно анахронизм! — и в финале спектакля оказывается на вокзале, хотя пьеса о том решительно умалчивает. Иные из финала спектакля заключили, что герой все же последовал за своей капризной дамой сердца. Однако, вернее всего, не последовал. Стрелки на часах аргумент не менее весомый, чем ружьё, которое должно выстрелить.


2.


Вернемся к пьесе. Что же, собственно говоря, в ней произошло?

По пьесе И. П. на самом деле не в шутку болен. Болезнь его в старину называлась «разбитое сердце». Но в наш век никуда она не подевалась, а последствия ее психологи и аналитики называют разными именами, как то психоз, невроз, астенический синдром и прочее. В результате такой болезни, как её не назови, И. П. два года не покидал своего дома. «Нельзя позволять впутывать себя в сюжет!» — настаивает И. П. Артист Скворцов, как и положено альтер эго режиссёра, в этот момент с точностью копирует интонации Угарова. Но Иван Павлович не кардинально против сюжетов. Он восстает против тех из них, что искусственны и надуманы. А более всего против «хороших концов»: «Концов вообще нет! Ни хороших, ни плохих! Все тянется и тянется, все ничем не кончается!»

«В другой раз я в сюжет не попаду!», торжествуя, объявляет Иван Павлович. Встречаться с бывшей возлюбленной отказывается. Тем самым он совершает собственный, мыслимый только для него одного выбор. Пользуется правом прожить свою жизнь так, как он посчитал нужным, и не стать второстепенным персонажем чужого, пусть даже весьма увлекательного сюжета. Это право он вручает не только себе.

Не много счастья принесло наследство чеховского дяди Вани, отданное в жертву покойной сестре — жене профессора Серебрякова, его племяннице Соне. Далеко не лучшим образом распорядился состоянием, доставшимся ему от «дяди честных правил» Евгений Онегин. Иван Павлович не оставляет своим племянникам ничего кроме права на свободу выбора. А именно — возможность сконструировать жизнь не за чей-то счет, а свойственным единственно им самим образом.

Режиссер Угаров смысл пьесы полностью сохранил, но сверху наложил сквозное действие. И насквозь правдоподобный текст (за исключением подмены лета на зиму) сопровождают насквозь неправдоподобные события. Всё на сцене, включая сценографию бессменного художника Угарова Андрея Климова, как нарочно подчёркивает сочинённость происходящего. Самый подходящий антураж для того, чтоб на наших глазах герой пьесы сам вершил свою судьбу.

Наконец, подобно тому, как стрелки часов на сцене с удвоенной скоростью оборачиваются вокруг циферблата, обшитые деревом панели дома И. П. оборачиваются вокруг своей оси, и герой в современном костюме оказывается под гранитными стенами вокзала. Табличка на стене для пущей убедительности висит «Сенатская улица». А мы, попадаясь на удочку строгой детализации, начинаем судорожно вспоминать, какой такой вокзал находился на ней? Да никакой не находился.

А нужно все это для того, чтоб из «драмы состояний» пьеса перешла в «драму действия».

А нужно все это для того, чтоб пьеса стала манифестом, потому как выедет И. П. со станции N по пути, проложенном классической реалистической традицией, и прибудет в наши дни.

В статье «Столкновение пустот: может ли постмодернизм быть русским и классическим?» (Новое литературное обозрение, № 28, 1997), в исследовании Сергея Корнева, посвященном Пелевину, автор статьи среди прочего доказывает любопытный парадокс. С одной стороны Пелевин законченный постмодернист из-за «тотального отрицания идеалов благополучно прожитой жизни». И вместе с тем он полностью идеологичен — речь идет, разумеется о проповеди собственных идей писателя, что совершенно не в духе постмодернизма, который сам по себе ироническая игра, стёб, в котором «серьёз» трудно отличим от шутки или пародии. Корнев остроумно называет такой парадоксальный постмодернизм «русским и классическим». К русским классическим постмодернистам по той же причине следует отнести и Михаила Угарова.

А в финале Иван Павлович попросту уехал. Уехал, оторвавшись от сюжетов идеально прожитой жизни. Уехал от искусственной «глупой глупости». От «перемен от несчастия к счастию». Именно им, благополучным «концам» предназначен неприличный жест Скворцова в роли Ивана Павловича. А кто-то скажет, что дамочку, разбившую однажды сердце, лишь могила исправит, и со стороны И. П. решение уехать от нее подальше было весьма мудрым, и что ничто так не лечит душу, как перемена мест. И по своему будет прав.

Но всё же где герой Угарова работает по воле автора? — В газете. Что публикует? — Путевые заметки. Что же еще так не соответствует документализму как подобные занятия. Кроме того, можно вспомнить, что на последнем фестивале Новой драмы дискуссии проходили под именем Л. Н. Толстого, во многом по инициативе Угарова. Отчасти «главные новодрамовцы» стали «яснополянцами» потому, как в имении Толстого проходят их драматургические лаборатории. Но угаровский выбор на Толстого пал не случайно: Толстой был ярчайшим представителем Великой Русской Реалистической Литературы, так от кого же, как не от него вести традицию тем, кто сегодня в своем творчестве фиксирует события в режиме «здесь и сейчас». К предсмертному поступку Толстого — его уходу из дому — апеллирует финал спектакля.

Итак, угаровский Иван Павлович попросту ушел из своего литературного Русского Классического Дома в самую гущу жизни. Герой ушёл и от имени своего автора оставил театральный манифест. Но, что удивительно, в нем есть и ностальгия, и действенная мораль, и лозунг о ценности жизни вообще, и преемственность реалистической традиции живой и ирония над ней мертвой. Есть призыв замечать настоящие приметы времени, внимание к естественности и уход от фальши. Воистину это русский классический постмодернизм.

Как ни ценна сегодняшняя Новая драма тем, что вовлекает на сцену актуальную тематику, наконец, просто тем, что возвращает театру живого автора, но своими экспериментами с традиционными категориями драматургии — такими, как время и место действия, как герой — она ещё более интересна. Этим она и оправдывает заимствование своего названия у революционного для драмы явления в начале ХХ века.

Майя Мамаладзе


Вернуться к автору
 
 Ассоциация «Новая пьеса», © 2001—2002, newdrama@theatre.ru