Медный пряник

Вячеслав Дурненков

В начале сна деревня была каменной

В начале сна деревня была каменной. Каменная баба шла к гранитному колодцу, дети куском мрамора играли в жмура, на крыльце малахитовой комендатуры дремал обсидиановый часовой, сурово по-военному пахло известкой, угольный ветер забивался в нос, рот, уши. Потом на старых трофейных машинах приехал кукольный театр, рабочие быстро установили сцену с синей бархатной ширмой. Старый облезлый Петрушка прочитал циничное стихотворение, после которого детям расхотелось расти, наградил публику ненавидящим взглядом и исчез за ширмой, откуда все время доносилась какая-то подозрительная возня.
В середине сна деревня стала железной. Чугунная свинья, поломав хлипкую алюминиевую ограду, вторглась в чужой огород, медный конюх, держась за стену ветлечебницы, кому-то жаловался и обещал убить. Потом на мотоциклах приехали каратели. Они согнали всех в клуб и показали фильм про человека, который жил под землей и изобрел штатив. Затем было чаепитие и вечерняя перекличка.
Дальше деревня стала превращаться в город, повсюду ходили китайцы и подбивали деревенских на какую-то авантюру. Деревенские угрюмо держались особняком, всем видом выражая недееспособность. В небе появились какие-то пальцы, бьющие по каким-то клавишам. "Опять завис, сука", - сказал громкий голос. Старик проснулся
Долго лежал с открытыми глазами, к нему на кровать залез облезлый старый кот, устроился у старика под мышкой. Старик рассеянно потрепал его за рваное ухо, внезапно поперхнулся набежавшей слюной, свесившись с кровати смачно харкнул на пол.
- Сегодня, я пойду к нему, - сказал старик коту. Кот ничего не ответил.
- Пойду и попрошу валенки, потом вернусь и буду чинить изгородь, а ты должен поймать крысу. И не вздумай, как в прошлый раз, жрать без меня - убью на хер.
Кот виновато поворочался под мышкой. Старик сел на кровать, свесив ноги, кота он аккуратно поставил на пол, тот, недовольно помахивая хвостом, двинулся на кухню. Старик неторопливо надел свитер и галифе с обшитым кожаным задом, подошел к стенке, поправил стрелки на ходиках, аккуратно уперся лбом в циферблат, вполголоса запел:

Отступает ночи день
Отступает сон и лень
Просыпается гонец
Привезет он леденец
Я его не буду есть
Там три цифры и все - шесть
Это черная река
Это черная мука
Значит где-то - есть луна
Значит теплая волна
Подхвати меня за зад
Отвези в прекрасный град
Услужить тебе я рад
Твой должник и старый раб


Посередине комнаты образовался небольшой вихрь, подхватил старика и исчез, перевернув табуретку. Кот вышел из кухни, недоверчиво понюхал место, где только что был старик, внезапно ослабел, лег и умер.

А

Комната, заставленная книжными шкафами, за столом сидит Володя и печатает на компьютере.

В. - Опять завис, сука. (Откидывается на стуле.)

В комнату входит Надя, она одета в домашний халат.

Н (подходит, обнимает Володю сзади за шею). - Вовка.
В. - Надька.
Н. - Ты чего такой грустный?
В. - Не грустный.
Н. - Грустный, грустный.
В. - Ну хер с ним - грустный.
Н. - Ты из-за мамы?
В. - Вот еще.
Н. - А мне кажется, из-за мамы.
В. - Да ну прям.
Н. - Ну хочешь я с ней, поговорю?
В. - На предмет?
Н. - Не ехать на дачу в субботу.
В. - Поговори.
Н. - Ты не волнуйся - я деликатно.
В. - Как хочешь.
Н. - Оладьи будешь?
В. - Попозже. Там водка еще осталась?
Н. - Вы ее вчера всю с Борисом выпили.
В. - Тащи оладьи.
Н. - Пойдем на кухню, я чайку заварила.
В. - Не, Надь, я здесь, мне еще поработать надо.
Н. - Ну, я тебе сюда принесу.
В. - Сахару много не клади.
Н. - Я помню, сколько надо.
В. - Сколько?
Н. - Две чайные или один кусочек
В. - А если зеленый?
Н. - Вообще без сахара.
В. - Все-то ты знаешь.
Н. - Это ты, Вовка-морковка, все знаешь.
В. - Неси.
Н. - Сметану или варенье?
В. - Варенье.

Надя уходит.

В (сам с собой). - Ненавижу.

Раздается мелодичный звон. Постепенно из полутьмы на середину комнаты вытаскивается босой старик в свитере и галифе. На полусогнутых ногах подходит к Володе.

В (встает, всматривается в старика). - Слушаю.
Ст. - Не лучше.
В. - Почему?
Ст. - Ну вы сами посудите - зима, оккупация. А вы у меня валенки отняли. А у меня, сами помните - ревматизм, плюс желудок.
В. - Погоди, погоди. Это когда я у тебя валенки отнял-то? Ты что несешь?
Ст. - В пятой главе (запрокидывает голову, скороговоркой читает) "Зима довела его до исступления, возможность обзавестись новыми валенками растаяла как дым". Вот, а в третьей главе они еще были. Могу зачитать.
В. - Не надо (трет виски) Я запомнил. Ступай, - будут у тебя валенки.
Ст (начинает кланяться) Вот спасибо так спасибо. Хоть ножки отогрею.
В.- Погоди, не уходи. Я спросить хотел, как там Ферапонтов?
Ст. - Слухи разные. Одни говорят, что в окружение попал, другие в городе его видели, будто на рынке пением под гармошку зарабатывает. Разное люди говорят.
В. - Ты ему письмо можешь передать?
Ст. - Оно конечно не трудно...
В. - Ну?
Ст. - В общем, тулупчик бы...
В.- Нет.
Ст (ноюще). - Владим Сергеевич, я же не прошу корову.
В. - Просил. Корову просил, бабу просил.
Ст. - Ну так хоть потеплей сделайте - "Занесло Кряжево по самые крыши". Остопиз... зима эта. Я ведь вас понимаю, но и вы меня поймите.
В. - Ты мне все ломаешь, я тебе русским языком объяснил - творческий замысел.
Ст. - Вы так всегда говорите. Я ведь не шантажирую вас, я жить хочу как нормальные люди. Я ведь всю осень в яме просидел, только потому, что вы решили меня местным Диогеном сделать, Диоген в теплой Греции жил, ему на х... валенки не нужны были, руку протянул - финик, горожане жопу целуют, почет и уваженье.
В. - Я думал, что тебе так лучше.
Ст. - Да не лучше, Владим Сергеевич. Я ведь когда понял, что вы на нас смотрите, сразу решил вас найти. Я думал, смогу жизнь свою изменить, сначала по мелочам, потом больше. Я ведь заслужил это, никто ведь не догадался, а я смог. Конечно, не посиди я в яме, ничего бы не было, оно так конечно, но теперь, когда я все знаю, обратно не хочу.
В.- Ты все разрушишь. Дело ведь не в валенках и бабах.
Ст. - Я вам честно скажу, урвать хочется, мне отдых нужен. Вы мне такую биографию сделали - оккупанту не пожелаешь. Одно только, как жена повесилась, а ведь ...
В. - Мне нужно подумать.
Ст. - Нет, Владим Сергеевич, сейчас давайте. Знаете, что мне стоит, по деревне идти, мимо виселиц, иду и думаю, а может взять и рассказать всем про вас? Да и дорогу указать.
В. - Шкура.
Ст. - Не, мы такие, вы такой. Да вы не волнуйтесь, кто мне поверит? Это ведь я в помойке просидел, что бы с вами встретиться.
В. - А ты не боишься?
Ст. - Боюсь, я очень сильно вас боюсь. Но я устал бояться, лучше умереть, чем все время трястись, ведь у вас все на настроении, проснетесь не в духе - п...ц, каратели приехали или у поросят понос. Я вот вчера смотрю в окно - морозно, солнечно, ну, думаю, Владим Сергеевич ныне в душевном здравии. А то недавно сосед, перед тем как пропасть, говорит, сарай строю, а зачем?
В. - Ты мог к Ферапонтову уйти.
Ст. - А смысл? Они ведь одним днем живут. Вы мой разговор с Ферапонтовым знаете, чем закончился? Он меня в лоб поцеловал, достал пряник какой-то железный, лизни, говорит. Я сразу все понял, линять надо, я...
В. - Погоди, пряник говоришь?
Ст. - Ну да, пряник, из цельного куска железа сработан.
В. - Но про пряник ничего не было.
Ст. - Владим Сергеевич, ну были выпимши, сморозили, хожу ведь без валенок.
В. - Спрячься.

Старик прячется за шкаф. Входит Надя с тарелкой и кружкой.

Н. - Вова, ешь, пока горячие.
В. - Поставь.
Н. - Можно я посижу с тобой немного.
В. - Не, Надь, иди займись чем-нибудь.
Н. - Вовка, ну Вовка.
В. - Сказано было, иди, займись чем-нибудь.
Н. - Ну и пойду.

Надя уходит. Старик выбирается из-за шкафа.

Ст. - А ниче девка. Оладышки. Я возьму один?
В. - Ты недорассказал про пряник.
Ст. - Да все я сказал.
В. - Мне нужно проверить.
Ст. - Не понял вас.
В. - Мне необходимо попасть к Ферапонтову.
Ст. - Владим Сергеевич, голубчик, не надо! Там ведь все по-другому. Это у вас можно выйти на улицу купить лимон, водку, вернуться домой, сесть в кресло послушать музыку. А...
В. - Здесь тоже много - что изменилось. Проведешь?
Ст. - А жена ваша?
В. - Не твоя забота.
Ст. - Ну, смотрите. А вдруг остаться захочется, там ведь все ваше?
В. - А что ты за меня так переживаешь?
Ст. - Так неизвестно, случись с вами что, с нами что тогда будет?
В. - Неизвестно.
Ст. - Я бы вам не советовал бы. Одумайтесь, пока не поздно.
В. - Короче. Проведешь?
Ст. - Эх, ладно.
В. - Что делать надо?
Ст. - Садитесь мне на плечи.
В. - ??
Ст. - Давайте, давайте.

Володя садится на плечи старика, тот начинает кругами ходить по комнате, тихонько напевая себе под нос.

Старик:

Исчезает день ночной
Исчезает голос мой
Исчезает скарабей
Закипает суп-мандей
Просыпается природа
Чтоб принять урода роды
На горе стоит осина
Под осиной - черный крест
Кто смеется
Кто плюется
Сатана того не съест
Я хочу родник - воды
Я хочу узнать кто ты
Ты меня прими назад
Не хватай меня за зад
И над черною водой
Пронеси
Я буду твой...

Они кружатся все быстрей и быстрей, пока не превращаются в небольшой смерч, который растворяется в темноте книжных шкафов.
Входит Надя.

Н. - Воло...

Свет гаснет.


Мучительно хотелось квашеной капусты, мокрой, хрусткой с ошметками моркови.
Переход прошел трудно. Володя еще чувствовал легкое головокружение, ноги плохо слушались, и приходилось напрягаться, чтобы успеть за овчинной спиной Ферапонтова. Наконец они нырнули в лесок, прошли сто метров, ноздри защекотал дымок полевой кухни. Ферапонтов обернулся:
- За жопу, говоришь, хватал?
- Ну, так мне показалось. Там темно было, какие-то вихри.
- Потом все расскажешь. Ребятам ни слова - кто ты, откуда, им знать не надо, договорились?
- Договорились.
Лагерь встретил пришедших обычной партизанской суетой. Кто-то ел из алюминиевого котелка, кто-то, надев котелок на голову, пытался сделать стойку на голове. Чуть поодаль два бойца изображали поединок борьбы сумо. Тюрин и Салапеев, догадался Володя, а этот толстый - Кривулин.
Партизанская территория представляла собой большую вытоптанную от снега площадку, в центре находилась единственная землянка, вход в которую охраняли два исполинских снеговика, растерянно смотрящие друг на друга.
Володя с командиром шли мимо ряда составленных вместе телег.
"Аллея Славы" - пояснил, обернувшись, Ферапонтов.
На одной из телег сидел пожилой боец, одетый в видавшую виды шинель, скрюченными от ревматизма руками он что-то строгал.
- Здорово, Семенович, - Ферапонтов остановился возле телеги, достал портсигар. - Угощайся.
Боец осторожно взял папиросу.
- Обрати внимание, Володя, это самая настоящая курякинская игрушка. - С этими словами Ферапонтов протянул деревяшку, которую строгал пожилой боец. Володя крутил в руках заготовку, пока до него не дошло, что это весьма точная имитация фаллоса. Тут же на телеге стояла большая плетеная корзина, полная готовых деревянных фаллосов, рядом лежали наваленные сосновые заготовки.
- Жалко, б..., теряем традиции, раньше до оккупации Курякино на всю область своей игрушкой гремело, а щас только Семеныч ремесло помнит. До ярмарки пять дней осталось, а у нас красильню разбомбили. Придется такие продавать, деньгу выручим - пороху, дроби закупим. Глядишь, до весны протянем.
- А что эта игрушка обозначает? - спросил Володя.
- Хер обозначает, - почему-то хмуро ответил Ферапонтов. - Пойдем дальше.
Не успели они дойти до конца аллеи Славы, как услышали истошный крик -"Воздух!". Ферапонтов бросился на Володю, сбив его с ног, прижал к земле. В небе что-то зажужжало, потом стало шипеть, как сало на сковороде. Тут же прогремел мощный взрыв. Володю ударило комом мерзлой земли, инстинктивно он поднял голову и увидел, как следующим взрывом разнесло в щепы телегу с резчиком фаллосов-игрушек. "Прервалась традиция", - подумал Володя. Так же быстро, как и начался, затих рев воздушных моторов.
Наступила тишина. Ферапонтов встал с Володи, отряхнулся от снега.
- Вот и нет Семеныча, - устало проговорил он и подал Володе руку.
Вокруг вылазили из-под телег партизаны, началась перекличка. К ним подошел косоглазый молодой парнишка, в руках он держал чью-то оторванную ногу в белом валенке, наполовину побуревшем от крови.
- Проценко, - прошептал он и смахнул навернувшуюся слезу.
- Кого теряем, - Ферапонтов бессильно сжал кулаки. - Лучше его никто манду не вышивал, за настоящую принимали, эх, оккупация растреклятая.
- И часто так бывает? - спросил Володя, пряча глаза.
- Когда как, - ответил вместо командира парнишка, - перед ярмаркой так каждый день.
- И главное, гады, всегда знают, где наш лагерь, - сплюнул Ферапонтов, - не иначе как гнида завелась, знать бы кто.
Володю раздирали противоречия, он прекрасно знал, кто виноват в смерти партизан, в то же время его поражали несоответствия изначальному тексту: ему ничего не было известно о местных промыслах, подавляющее количество партизан были ему незнакомы, Ферапонтов не был маленьким и старым, а наоборот, представлял из себя зрелого могучего рыжебородого мужчину. Все остальное вроде сходилось, но он решил для себя быть наготове ко всяким неожиданным поворотам.
Тем временем Ферапонтов влез на уцелевшую телегу.
- Ребята, ходи строиться!
Партизаны нехотя обступили телегу.
- Позвольте представить вам нового бойца, Владимира Козлова! Прошу относиться к нему серьезно, довольствием не жать, в бою прикрывать. И чтоб без подъебок, особливо тебя, Тюрин, касается.
Ферапонтов спрыгнул с телеги.
- Пойдем, Володя.
Пригнув голову, они вошли в штабную землянку. За сколоченным из досок столом сидела миловидная рыжая девушка в вывернутой наизнанку ушанке. Закусив губу, она что-то быстро писала в клеенчатую тетрадь. Увидев вошедших, она вскочила, быстро одернув гимнастерку.
- Нин, вскипяти чайку, - Ферапонтов ласково потрепал ее по голове. - Не сильно испугалась?
- Нет, Владимир Георгиевич, - Нина смущенно схватила чайник и выбежала из землянки.
- Садись, Володя. Есть хочешь?
- Спасибо, нет.
- Ну, тогда сразу к делу.
Ферапонтов подошел к настилу, служившему кроватью, нагнулся, пошарил рукой, достал вещмешок, развязал его, достал узелок. Володя сел за стол, пытаясь унять волнение, принялся рассматривать висящие в изобилии по стенкам связки деревянных фаллосов. Его внимание привлекли пучки каких-то красных тряпочек, скрученных жгутами и подвешенных под потолком. "Манды Проценко", - догадался он.
Ферапонтов с негромким стуком положил на стол узелок, неторопливо развязав его.
Перед Володей лежал медный пряник.

- С Богом, - Ферапонтов легонько хлопнул Володю по плечу и отошел на шаг назад.
Володя, сдерживая дрожь, нагнулся над пряником и кончиком языка дотронулся до холодной, зеленоватой поверхности. На мгновение поверхность затуманилась, язык защипало, слюна окислилась, Володя почувствовал легкую тошноту, которая, впрочем, тут же прошла. Неожиданно его захлестнула мощная волна эйфории, захотелось петь, танцевать и декламировать, декламировать причем именно Маяковского. Ферапонтов с улыбкой наблюдал за ним.
- Ну как? - спросил он.
- Как в сказке, - глуповато хихикнул Володя.
- Эх, приди ты пораньше. Пооблизали мы его, сердешного, маленько сила уже не та, вот раньше было: сразу в слезы и понос от смеха. Ты знаешь, что?
- Что?
- Возьми-ка Нинкину тетрадь, почитай, она, Володь, много что в жизни видела, ты на нее внимание обрати - не пожалеешь, огонь-девка - медные трубы.
Володя, продолжая глуповато улыбаться, взял в руки девушкину тетрадь:

................ороший фильм "Сибирский цирюльник", вышли мы с девчонками, наревелись, Надька говорит, поп-корну хочу. Светка грустная идет, ей такие фильмы смотреть нельзя, она все Серегу забыть не может, год почти прошел, как он с передозы отбрыкнулся, Светка тогда клитор бритвой порезала, керосином облила и подожгла - никому, говорит, не достанется. Смотрим - новую кафешку открыли, айда, говорю, девки, по хот-догу на кишку кинем. Заходим, садимся - народу никого, подходит официант, мы ему заказали, сидим ждем. Тут все и началось.
Ольга говорит, а знаете, девки, как пацана приворожить? И сидит, манда, с умным видом. Ерунда все это, говорю, слушайте ее, девки, больше. Ольга надулась и молчит. Тут эти дурехи насели, расскажи, Оль, расскажи. Пусть она не слушает, Ольга на меня рукой показала. Да больно надо, говорю, встала я и пошла к стойке бара. Эти сразу шушукаться стали. А я стою и смотрю, как бармен бокалы протирает. Налей пива, говорю. Сейчас, говорит - бокал дотру. А я смотрю - пацан-то интересный, с бородкой. И че самый прикол - на кадыке татуировка: орел летит, а в клюве весло. Он мой взгляд, перехватил - Артур, говорит, я. А я Катя, говорю. На, говорит, Катя твое пиво. Возвращаюсь к этим мокрощелкам. Ну, говорю, Оля, можешь так сделать, чтобы этот, рукой на бармена указываю, по мне запал. Запросто, говорит. Садись к нам спиной, к нему передом. Я, дура, ее и послушалась - села. Ольга говорит, только не оборачивайся, а то будет беда. Ну, ну говорю, прямь-таки беда. Я тебя предупредила, - Ольга взяла меня сзади за волосы.
А мне смешно поначалу стало, ну, думаю, ладно, приколюсь. Ольга стала какую-то херню плести. Типа: налево, направо - черный верх, низ - белый. А потом и вовсе бредятина: под лежачий хер, мол, вода не течет. Думаю, как не заржать.
А она меня за волосы дерг. Кому дашь, говорит, рогатому или пернатому? Я поворачиваюсь, говорю: Оль, ты че, совсем в своей медухе е...нулась?
Смотрю - никого нет. Нет девок. Ну, думаю - прикололись надо мной, сучки дранные.
Поворачиваюсь - Артур стоит, только рогатый и в перьях весь! Я ниче понять не могу, чувствую, неладно все это. Артур поклонился и говорит: люблю тебя, Катя, жить без тебя не могу и не буду. Достал откуда-то бритву и еблысь себе по глотке! Кровища фонтаном! Мне на блузку, на джинсы! Я чуть в обморок не упала: блузку мне Валька из 108-й дала поносить. А он упал, на полу дергается, а в горле что-то шевелится, будто что-то вылезти хочет. Я как закричу, люди, бля, на помощь. А из горла вылазит маленький человечек, типа гном, в старинной шмотке. А я, как будто удутая, беру человечка на руки и к себе прижимаю. А он в слизи, в крови. А я всегда ребеночка хотела, пиздеж это, что никто не хочет, Ленька это не хотел, его отцовство не крыло, за два часа бабки нарыл, иди, говорит, я договорился. Я потом домой пришла, в ванне воду пустила и давай башкой об стенку биться. Родной ты мой, говорю, на хера нам чужие. Я работать буду, на рынке стоять буду, на панель пойду, я тебе, бля, дам образование. Ты юристом будешь малосемейки расселять, или не, лучше адвокатом, будешь крутым отмазки лепить. Я для тебя все сделаю, любому глотку порву.
А человечек танцевать стал и песенку петь. Я до сих пор слова помню:

Тирлим-бом-бом
Тирлим бом-бом
Не спит лишь ночью б...ский дом
Сегодня смехом полон он
Пришел попарить шишку слон
Тирлим бом-бом
Тирлим бо...


СТОП!
Замолчи, кому говорю, я разозлилась, говорю, ты где этому научился?
Молчит, смотрит виновато. Ладно, говорю, чтоб больше, бля, без мата. Как звать-то тебя? Навозный Каторжник, говорит, звать меня. А тебя как? Катя, говорю. А можно я тебя, Катя, буду мамой звать. Нужно, говорю, а самой и плакать и смеяться хочется. А что вообще такое грустное, страшное, смешное?
Смешное -
Это когда мы идем за водой, и вдруг обнаруживается, что никто не взял с собой ведра.

Страшное -
Ночью воет ветер, хлопают ставни, с кладбища кто-то бежит к нам, возбужденно подпрыгивая.

Бабушка прыснула в сухой кулачок
Военную форму примерил внучок
В лесу где-то треснул отсохший сучок
Андрей подарил мне красивый сачок
Вечно ты ее балуешь
А давайте нашу споем
Пей а то остынет
Сперва моросил а потом как хлынет
Смотри что ежик принес
Есть на Волге утес
В ужасе собака лает, на Луне родился пес
И не страшно на отшибе жить
Клюкву от желудка надо пить
Вот
Одиночество
Пукнешь и никто не засмеется
Написали письмо - не ответила
На калитку набросил пиджак
Руки распускал дурак
Пей а то остынет
Андрея что-то долго нет
Пропал, в лесу нашли мопед
Все заросло, пятнадцать зимних лет
Не научили нас икру метать
Забыла нас совсем видать


А что ты хочешь Света


Опять собака лает


Накрыто все и остывает


В блокаду ели голубей


Смотрите возвращается Андрей


А кто с ним рядом
Знакомый с незнакомым взглядом


Прости бабушка за все


Не вертись на стуле


А почему она молчит


Пей а то остынет


Она вспоминает
Как шли за водой
Она вспоминает как слышен стал вой
Как ветки трещали
Как рвалась одежда
Как где-то в кустах оставалась одежда
Как спичка погасла
Как стало все ясно
Как громко в ладоши захлопал несчастный
Как громко о стену забилися ставни
Как ночью приснился сон жуткий и давний
Что ведра забыли
Что ведра остались
Что воду в горстях
Мы таскать догадались


Пей а то остынет


Не раскачивай стол


Прости нас бабушка


Некрасиво некрасиво


Прости нас грешных


+ + +


Интересная ты Света
Жила-была
А потом стала мамой
Вот и все


- Пей, а то остынет, - Ферапонтов со стуком поставил перед Володей алюминиевую кружку. В глазах двоилось, горло пересохло, руки не слушались. Володя расплескал пол-кружки, но чай помог, створожившаяся было слюна потекла в желудок теплым и живым ручейком.
- Вам отдохнуть надо, - раздался сзади женский голос.
Володя вздрогнул и обернулся. На какое-то время ему показалось, что он видит Надю, только одетую в ватник, подпоясанный облезлым солдатским ремнем.
- Нин, постели ему здесь, - Ферапонтов встал и потянулся, хрустнув спиной, - Ща поспишь, отдохнешь, завтра дел много.
Володя прилег на настил, Нина накрыла его шинелью, проваливаясь сквозь сон, он почувствовал, как она расшнуровывает его ботинки.

O

- Это в городе тепло и сыро, - Ферапонтов выплюнул окурок, - а за городом зима, зима.
Две курякинские подводы, заваленные мешками с некрашеными фаллосами, находились где-то посередине приехавшего на ярмарку партизанского обоза. Городок только что проснулся, воздух был наполнен сырым теплом, хлебом, дымом, аромат моченых яблок перебивал слабый запах моченых арбузов, терпкий дух кваса соседствовал с хреном, прокисшая редька с пареной репой, кое-где из окон высовывались заспанные горожане, отодвигая в сторону горшки с геранью, ставили на подоконники детей в коротких рубашонках, дети таращили глаза, плющили об стекло носы, взахлеб лаяли собаки, громко играло радио, снег, испещренный собачьей тайнописью, просел, ноздреватая корка наста хрустела под валенками.
"Небитый ебиты везет!" - засмеялся Тюрин, перехватывая свою оглоблю. Володя тряхнул головой, поправляя съехавшую набок шапку, руки свело от напряжения, оглобля казалась свинцовой. Ехать оставалось немного, уже был слышен шум ярмарочной площади, но тут подвода филатовских повстанцев, ехавшая впереди, остановилась, маленький чернявый мужичок потерял сознание и его приводили в чувство, мазали лоб спиртом и щипали за большие, оттопыренные уши.
Володя, вытерев шапкой мокрое лицо, рухнул на подводу, мешки покосились, фаллосы, радостно загрохотав, высыпались в снег.
Торговля шла бойко, Володя и Нина едва успевали доставать новые фаллосы из мешков, которые Ферапонтов с Тюриным как более физически развитые подносили с подвод, к полудню продали половину товара.
- На сегодня все, - скомандовал Ферапонтов, - идем перекусим.
Они зашли в небольшой павильон с грязно-белыми дорическими колоннами.
Нине купили кекс и стакан теплого персикового сока, остальные получили по кружке чего-то забродившего и кусочку чего-то вялено-соленого.
- Если так дело пойдет, то к весне елдачник в цене подскочит, а у нас весь запас считай вышел, - рассуждал Тюрин.
- Да, - вздохнув, согласился Ферапонтов, - без Семеныча тяжело будет, надо замену искать.
- Дак ведь еще и не всякий сможет, Георгиевич, - Тюрин сдул с кружки пену, - елда, она талант любит, тепло ручье.
- Ничего, пойдем по деревням, ребятишек поищем. Главное смекать, как увидишь на заборе елду красиво нарисованную, сразу у местных спрашивай, - кто рисовал? Переговорить с родителями, провианту им подкинуть, ребенку полушубок справить, валенки, и в отряд его.
- Владимир Георгиевич, а можно мне еще кекс? - робко спросила Нина.
- Конечно, можно, - Ферапонтов задумчиво устало потер переносицу, - Володь, а у тебя какие таланты есть?
От неожиданности вопроса Володя поперхнулся.
- Да, в общем-то, никаких. Наверное, - неуверенно пожал он плечами.
- А ну-ка елду нарисуй, - Тюрин протянул ему огрызок карандаша, - прямь здесь на столе рисуй.
Володя взял в руки карандаш, давно забытое ощущение внезапно настигло его, заставило покраснеть, присутствие Нины, с интересом заглядывающей через его плечо, добавило еще и дрожь в руки. Глубоко вздохнув, он начал рисовать.
- Неплохо, неплохо, - Ферапонтов задумчиво следил за Володиной рукой, - раньше часто рисовал?
- Да как все в детстве, - левое ухо Володи чувствовало персиковое дыхание Нины, от этого сладостно кололо кожу черепа и рука описала ненужную кривую.
- Ну, так не бывает, - Тюрин, послюнив палец, стер ненужную деталь, - а в целом довольно неплохо.
- Вот что интересно, растет ребенок - везде елду рисует, жизни радуется, а потом хип-хоп и все. Сколько таких талантов загубленных, поди сосчитай, - Ферапонтов закурил, выпустив густую струю дыма. - Я о школе такой мечтаю, собрать там детишек талантливых со всей области, учителей хороших, пособия закупить, книжки с картинками, краски. За это, наверное, и воюем. Вот меня взять, что я в детстве видел? Ни букваря, ни пряника. Кстати...
- Ой, Георгич, пропадем, - Тюрин воровато оглянулся вокруг, - народу-то полно.
Народу и действительно было много, постепенно от дыма самокруток начинало резать глаза.
- А мы через платок, - Ферапонтов полез в карман полушубка, достал пряник, наполовину обмотал его платком. - Давай, тезка.
Володя аккуратно полизал пряник и передал его Тюрину, который уже нетерпеливо перебирал ногами. Нина потерла пряник о рукав шинели, поднесла ко рту, Володе показалось, что Нина всего лишь подышала на его матовую поверхность. Ферапонтов широко лизнул пряник, замотал его полностью и спрятал в карман, с веселым интересом обвел всех взглядом.
- Поступило предложение.
- Какое, Георгич? - как-то по-поросячьи взвизгнул Тюрин.
- По старым знакомым пройтись. С этим, - Ферапонтов хлопнул себя по карману, - мы везде нарасхват.
Они вышли из павильона на таявшую мостовую, усыпанную соломой, кое-где еще виднелись их утренние следы.
Голову приятно кружило, хотелось подставить лицо ветру, но ветра не было, и Володя принялся изображать его, с силой выдувая воздух из груди своей. Это рассмешило Нину, и Володя стал стараться еще больше. Тюрин с Ферапонтовым, оживленно беседуя, отстали, и Володя впервые мог поговорить с Ниной наедине.
В. - Нина, я вот спросить хотел.
Н. - Спрашивайте.
В. - Вы как в отряд-то попали?
Н. - Как все: что-то почувствовала, потом ждала. А потом меня нашли и позвали.
В. - А как это происходит?
Н.- А вам разве Владимир Георгиевич не говорил? Не пуг?
В.- Не пуг, не пуг.
Н. - Странно...
В. - Нина, я давно хотел вас попросить, давайте перейдем на "ты".
Н. - Давайте, то есть давай.
В. - Ты...
Н. - Ты...
В.- Тебе понравилось?
Н. - Непривычно как-то.
В. - Зато честно.
Н. - А кровью ссать честно!? (на ее глазах навернулись слезы).

Некоторое время они шли молча, Володя глядел под ноги на раскисший пополам с конским навозом снег.


В (после паузы) - А в Древнем Египте скарабеи сейчас...
Н (очень тихо) - Не надо, пожалуйста...

Володя взял ее за рукав шинели, привлек к себе, погладил по стриженой макушке. Нина не сопротивлялась.
- Эй, молодежь куда разогнались! - закричал Ферапонтов - Пришли уже.
Они поднимались по пропахшей рыжими кошками лестнице, Ферапонтов на ходу инструктировал.
- Зовут Дмитрий Алексеевич, очень большой оригинал, не спорьте с ним, что скажет, то и делайте, если понравитесь, будут подарки.
- А если нет? - спросила Нина.
Ферапонтов не ответил.
Дмитрий Алексеевич оказался высоким худым человеком, с неприятными колючими глазами. Увидев Ферапонтова, он громко засмеялся и стал пританцовывать. Володю поразили ответные действия их командира, тот присел и, широко раскинув руки, начал качаться из стороны в сторону. Это продолжалось примерно десять минут, по истечении которых Ферапонтов и Дмитрий Алексеевич обнялись, поцеловав друг друга в плечо.
Квартира была заставлена всякой ненужной рухлядью, везде лежали связки книг, мольберты, середину зала титаником занимал завалившийся на бок рояль. Дмитрий Алексеевич петушком взлетел на рояль, жестом пригласив всех садиться. Володя и Нина сели на стопки книг, Ферапонтов и Тюрин пристроились на футляре контрабаса.
- Дим, тут тебе гостинец принесли, - Ферапонтов достал узелок с пряником.
Дмитрий Алексеевич станцевал на рояле чечетку, спрыгнув, убежал в кухню, вернувшись с тазиком, напильником и заварочным чайником, обмотанным махровым полотенцем. Ферапонтов, засучив рукава, взял напильник и начал стачивать пряник с таким расчетом, чтобы медные опилки попадали прямо в таз. Дмитрий Алексеевич в это время лил туда из чайника какой-то коричневый настой, одновременно взбалтывая все изящной бамбуковой кисточкой.
Тюрин на четвереньках стоял рядом и внимательно смотрел в таз.
- Кажись, готово, - отрапортовал он.
Дмитрий Алексеевич принес поднос с чашками и наполнил их содержимым тазика. Взяв свою кружку, он опять взлетел на рояль. Все молча стали пить из чашек. Володя хлебнул и почувствовал как растворяется в комнате, Нина доверчиво прижалась к нему, держа свою чашку обеими руками.
Воцарилась тишина, изредка прерываемая зелеными вспышками.
- Почитаю! - вдруг как-то воинственно вскрикнул Дмитрий Алексеевич. Прислушался к собственному голосу, спрыгнул с рояля, убежал в кухню, вернулся оттуда с толстой амбарной книгой, вспрыгнул на рояль. Острым птичьим взглядом обвел присутствующих.
- Датировано мартом, - по-детски обиженно заявил Дмитрий Алексеевич.
- Ну, Ну, Ну, Ну, Ну, - успокаивающе сказал Ферапонтов.
Дмитрий Алексеевич открыл книгу и, водя пальцем по строчкам, начал читать вслух, словно первоклассник, разбивая слова на слоги:
"Ну и что, что сука. Мякишев смотрел на жестянку монпансье. Ее любимые. Сразу вспомнилось Спасское, заливные луга, сахарные кубики свинофермы, бастион водонапорной башни, ручная граната силосного агрегата, кленовый лист, засушенный между страницами "Книги Перемен". Людмила смеялась над этим названием, переменами они с сестрой называли месячные, и это трогало Мякишева и придавало книге еще более сакральный смысл. Вспомнилось, как за завтраком они поспорили о том, кто дольше процитирует из Ван Вэя. Людмила проиграла, ей пришлось жевать бумагу и жеванные, пропитанные клубничной слюной шарики складывать горкой на клеенчатый цветок скатерти. Когда позже Людмила убежала на веранду за теннисными ракетками, Мякишев подошел к столу и, собрав шарики в ладонь, проглотил их, запив из салатницы остатками маринада. Весь день после этого в желудке ощущалась некая двойственность, этакая тютелька, этакое комильфо.
- Чай, в Петербург едете? - спросил его попутчик.
- Да, - просто и без выкрутасов ответил Мякишев.
- Я так и подумал, смотрю, сидит человек, губами шевелит. Не иначе как в Петербург едет.
- Недюжинная проницательность, - рассмеялся Мякишев, с интересом посмотрев на своего попутчика. - Позвольте представиться - Мякишев Всеволод Иванович.
- Заруцкий Генрих Иванович, - склонил посеребренный пробор попутчик.
- Как! Вы Заруцкий!? - от волнения Мякишев даже попытался всплеснуть руками. - Я же читал все ваши работы еще в университете.
- Весьма польщен, - Заруцкий скромно улыбнулся.
- Если бы вы знали, как я хотел с вами познакомиться, - взволнованно продолжал Мякишев, - но вы все время были за границей.
- Да и вот возвращаюсь.
- Генрих Иванович, любезный, раз мне выпал такой шанс, не могли бы вы посмотреть мои, так сказать, наброски, я был бы чрезвычайно благодарен вам за критику.
- Хорошо, голубчик, хорошо. Я возьму их с собой, и как только ознакомлюсь, напишу вам письмо. Но учтите - я строг как отставной полковник.
- Генрих Иваныч, уже одно то, что вы их прочтете - большая честь для меня.
- Опустим реверансы. Мне кажется, вы голодны. Покормить вас?
- Охотно-с.
Заруцкий встал, зашел слева и повязал Мякишеву салфетку, потом достал серебряную двузубую вилку и принялся кормить его, доставая сардинки из узкой жестяной коробки. Насытившись, Мякишев, не сдержав благодарный рыжок, кивнул, Заруцкий развязал салфетку, промокнул попутчику губы, затем, ловко откупорив бутылку, наполнил бокал и принялся поить Мякишева. После завтрака они закурили сигары Заруцкого, приятный мягкий дым которых напомнил Мякишеву вечер в английском посольстве, вечер, когда он понял, что значит для него Людмила.
- Всеволод Иванович, могу я попросить вашей помощи?
- Генрих Иваныч, для вас что угодно!
- Я хотел бы сейчас провести один небольшой опыт и мне нужно ваше согласие на участие в нем.
- Считайте, что оно вами получено.
- Благодарю вас, но не торопитесь, опыт непростой, от вас потребуются серьезные усилия.
- Генрих Матвеич, прикажете табуретку скушать, - скушаю.
- Хорошо, - Заруцкий энергично встал, потирая руки, заходил по купе, - не буду скрывать, в силу известного факта - вы идеальный объект для моего магнетического опыта, это будет уже третья попытка, и я очень много от этого жду. Поэтому попрошу вас ни о чем не переспрашивать и четко выполнять мои инструкции. И... постарайтесь не удивляться некоторым... э... некоторым возможным экстравагантностям данного опыта.
- Можете полностью рассчитывать на меня.

Заруцкий расстегнул на Мякишеве китель, снял его, затем последовала рубашка. Открыв флакон с дорогим французским одеколоном, щедро полил им руки и принялся растирать Мякишева уверенными сильными движениями. Затем достал из саквояжа большую металлическую коробку, наполненную иглами всевозможной длины и конфигурации. Немного подумав, выбрал тридцать игл и принялся втыкать их в Мякишева с таким расчетом, чтобы соблюдалась строгая симметрия относительно их расположения. Мякишев не чувствовал никакой боли, напротив, кожу приятно бодрили легкие покалывания, вызывая уж совсем неуместную здесь эрекцию.
Завершив, Заруцкий отошел и, вытирая руки о полотенце, прищурившись, оглядел свою работу
"Чистый еж", - улыбнувшись, подумал он. - Всеволод Иванович теперь самый ответственный момент. Сосредоточьтесь и думайте о самом дорогом, что есть в вашей жизни, - Заруцкий сел на свое место, взял в руки тетрадь и серебряный карандаш. - На счете три. Три!
Мякишев почувствовал, что падает в обморок, он собрал всю силу воображения...
"Людмила...сука. В легком голубом платье, смеясь, она протягивала ему тарелку с вишнями. Мякишеву захотелось подхватить ее и закружить по саду. Раздался грохот грома, он поднял голову и посмотрел на небо, первой мыслью было схватить Людмилу за руку и утащить на веранду. Он повернулся к ней и ... перед ним стояла невысокая толстая баба в грязном фартуке.
- Хочу учиться, - сказала баба. Мякишев потерял сознание.

Марфе не спалось. Она подошла к столу и натерла щеки свеклой, долго смотрела в подслеповатое окошко, за окном было темно, сыро, тревожно шумели яблони, промозглый сентябрьский вечер вступал в свои права.
- Хочу учиться, - повторила Марфа.

Утром, подоив корову, Марфа стала собираться в школу. Три картофелины, кусок мыла, старый германский штык - все легко уместилось в плетеной ивовой корзинке. Марфа села на дорожку. Внезапно ее охватили сомнения. Она ударила себя по щеке. Встала и перекрестилась на образа.
Учитель в красном шарфе, морщась от похмельной боли, шел по коридору. Перед дверью в класс остановился и, оглянувшись по сторонам, высморкался. Открыв дверь в класс, он поразился тишине. Частенько, бывало, у него с похмелья закладывало уши, но теперь причина была не в этом. Дети сидели какие-то испуганные, изредка озираясь в глубь класса. Учитель прищурился - в углу сидела какая-то толстая баба.
- Э-э./. любезная, что вы здесь делаете? - учитель несколько растерялся, притихшие дети сбили его с толку, изменив привычный ход дня.
- Она учиться пришла, - подал голос мальчик с первой парты.
- Как это учиться? - учитель собрался с силами и сделал строгое лицо, - здесь, любезная, школа, а не... не...
Марфа встала и, комкая в руках платок, тихонько по-детски заплакала. Дети повставали с мест и, переводя взгляды то на Марфу, то на учителя, растерянно столпились между рядов.
Учитель почувствовал, что его сейчас неминуемо стошнит, внезапно обмяк и махнул рукой.
- Учись, - вяло выдавил он и рухнул на свой стул. Марфа вытерла слезы и, быстро оглядевшись, села на вторую парту левого ряда. Сидевший там мальчик опасливо подвинулся.
Косясь на Марфу, учитель раскрыл журнал.
- Что было задано на сегодня?
- Читать из желтой книги, - ответил Марфин сосед.
- Читай, - безжизненно приказал учитель.
Мальчик навалился грудью на раскрытую книгу, наморщился и начал читать:
"У Ге-ны гни-ды. У Га-ли ган-те-ли. Гры-зут гни-ды Ге-ну. У, гни-ды. Дай, Га-ля, Ге-не ган-те-лю. Ле-чись, ле-чись, Ге-на".
Марфа как зачарованная смотрела на мальчика, ей было удивительно, как смог он увидеть в книге то, что говорил. Ее охватило сомнение, что когда-нибудь и она сможет увидеть в книге историю про загрызенного гнидами Гену, она с глухой мольбой посмотрела на учителя, который, отвернувшись, уставился в окно.
Прошла зима. Марфа выучилась бойко читать, ее перевели во второй класс, дети довольно быстро перестали ее бояться, однако в свои игры не принимали, но Марфа и не стремилась, все ее естество было поглощено учебой и... учителем.
Тот все более спивался, красный шарф сменило серое вафельное полотенце, он неделями забывал побриться, от него все время несло застарелым перегаром.
Во время урока Марфа забывала обо всем, разглядывая заросший черным волосом кадык, слегка оттопыренные уши и желтые от рубленного табака неровные зубы учителя. Так продолжалось всю весну. Вскоре по школе пронеслась весть - отец учителя тяжело заболел и вызвал сына к себе. Учитель пришел попрощаться с классом. Он был чисто выбрит и как-то неестественно подтянут, неловко шутил, расхаживая между рядами, иногда клал руку на голову какого-нибудь ученика, припоминая связанный с этим учеником смешной случай. Так дошел он до Марфы.
Протянутая ладонь немного зависла в воздухе и опустилась на Марфину макушку. Чувствуя на голове руку учителя, Марфа впервые в жизни пережила девичий восторг. Теперь она все поняла, такие руки могли быть только у него, руки, которые так ловко могли чистить апельсин, играть в английский теннис, рисовать акварели. Она подняла голову. В глазах учителя стояли слезы.
- Людмила... сука, - сказал он".
Уже час Заруцкий задумчиво смотрел в окно. Мякишев, заботливо укрытый одеялом, крепко спал, его красивое лицо было безмятежно, морщины будто разгладились, и излом боли, державшийся в его облике днем, растворился.

Утром они расстались. Мякишева встречали мать и двое слуг, они подхватили его и понесли к саням. Заруцкий шел следом. Устроив инвалида рядом с матерью, слуги отошли. Заруцкий троекратно поцеловал своего недавнего попутчика.
- Если бы вы знали, любезный Генрих Матвеевич, как мне хочется обнять вас, - Мякишев глубоко вздохнул, - надеюсь, что вскоре увижу вас. Прощайте.
- Храни вас Бог, - Заруцкий слегка поклонился.
- Еще хочу, - сказал Дмитрий Алексеевич.
- Жопа слипнется, - сказал Ферапонтов.
Володя вздрогнул и очнулся. Первым движением он проверил наличие рук и ног, Нина, облокотившаяся о его плечо, всхлипнула и проснулась, недоуменно осматриваясь вокруг. Тюрин крепко спал, положив под голову толстый фотоальбом, Ферапонтов потряс его за плечо.
- Пора, ребята, на воздух, собирайтесь.
Дмитрий Алексеевич провожал гостей до дверей подъезда. На улице он не выдержал и порывистым движением запустил руку в карман к Ферапонтову, тот возмущенно хлопнул его по затылку, затем, вздохнув, вытащил пряник и, крепко зажав его в кулаке, протянул Дмитрию Алексеевичу, который тут же жадно лизнул его широко высунутым языком. Так же порывисто, не попрощавшись, он заскочил обратно в подъезд.
Некоторое время шли молча. Звезды на небе были яркие, величиной с грецкий орех, луны же не было вовсе, в воздухе было что-то такое, отчего сладостно щипало грудь и торжественно холодило низ живота. Тишину нарушил Тюрин.
- А где мы ночевать будем Георгич?
- В гостинице, - Ферапонтов явно не был настроен разговаривать.


Г

Ферапонтовы не были богатыми, но нужду не испытывали. Зачастую сами делились с соседями, исходя из соображений взаимовыгоды и уповая на то, что ежели наступит тяжелый день, в накладе не окажутся. Быт был самый примитивный, ели на бересте, по субботам на олове, в праздники отец выходил на крыльцо, раздевался и громко на всю округу пел песни, сложенные так, что каждое второе слово полностью повторяло первое. Дым из трубы в это время переставал идти, испуганная корова сама доилась в ржавую каску, дети забывали свои имена и откликались на названия приборов.
Володя хотел учиться, но школы в деревне не было, не было ни книг, ни газет, на всю округу приходился один грамотный - почтальон, усы у которого наматывались на уши, но он был нем и научить грамоте смог только себя, долгими ночами упрашивая буквы подчиниться. К десяти годам Володя обнаружил на своей спине волосяной крест, тогда же и понял он, что обречен на какое-то великое дело, это раньше времени удлинило его лицо, на котором временами читалось искреннее удивление далеких северных народов. Он научился ходить, как кладбищенский сторож, его длинные руки опухли и стали пахнуть как смола, волосы, росшие безо всякой системы, стали осыпаться в красивую прическу. Ночами ему снилось сразу три сна. В первом он превращался в мать и рожал себя, во втором он был всеми гоним, третий он никак не мог запомнить из-за обилия яркого колючего света. Ему стало казаться, что если он увидит свой третий сон, то скоро умрет, этот страх прятался в кустах смородины, мешал ему пасти корову, настигал за тарелкой холодца. Так продолжалось до восемнадцати лет, потом снов стало два - третий куда-то бесследно исчез. К этому времени он превратился в рослого рыжебородого мужчину, с крепкими хозяйственными руками, с твердыми промышленными пальцами, зубы слепили белизной, в глазах отражались небо, деревня, река. Он уже твердо знал, что будет всю жизнь кастрировать поросят, вечером пить чай, зимой катать сукно, вся жизнь казалась большим полем с ровной тропинкой, в конце которой находилась железная кровать с медными шишечками.
Однажды, собирая в лесу малину, он остановился, чтобы покурить, не успел он чиркнуть спичкой, как услышал какие-то голоса. На всякий случай Володя сразу юркнул в кусты, деревня была близко и можно было напугать своих, мол, медведь я, бля. Однако это были не Володины односельчане, сквозь ветки лапника было видно двух мужчин крайне странного вида. Они были одеты в светящиеся желтые рясы, на головах красовались длинные колпаки, затейливо украшенные фигурками птиц. Люди о чем-то горячо спорили, их разговор показался Володе лишенным всякого смысла. Первый (Володя про себя назвал его Убивец по причине крайне зверского выражения лица) упрашивал второго (Володя назвал его Лысый по естественной причине) отдать ему какую-то вещь. Лысый упирался, поворачивался задом к Убивцу, бережно прижимая к груди какой замызганный сверток.
Убивец - Ну будь человеком, дай полизать...
Лысый - Не дам...
Убивец - Давай тогда по-честному...
Лысый - У меня еще два часа...
Убивец - Я потом уступлю, голубчик, ну...
Лысый - И по кумару вспомнишь?
Убивец - Век кайфуна не видать!
Лысый - Тогда так. Первый ты сосешь, колешься тоже первый. Идет?
Убивец - Идет, еще как идет.
Лысый - На...
С этими словами Лысый достал что-то из свертка и протянул Убивцу, Володя напряг зрение, но ничего не увидел. Убивец некоторое время подержал голову над ладонями Лысого, затем резко откинулся и хрипло рассмеялся. Лысый аккуратно поставил колпак на землю, сел на пенек, достал папиросу, закурил. Убивец подошел к нему рядом.
- Тема! - громко и, как показалось Володе, злобно выкрикнул он прямо в ухо сидящему спутнику.
- Воскресенье, - спокойно ответил Лысый.
Убивец неестественно с хрустом выгнулся, сжав кулаки, замер. Так продолжалось минуты две, после чего он встал на колени и начал говорить. Это были первые в жизни стихи, услышанные Володей:

В воскресный день с сестрой своей мы вышли со двора
Я поведу тебя в музей, - сказала мне сестра
Я испугался, задрожал - в музей я не хотел
Пошли быстрей, не то скормлю - сестра достала мел
Ее я за руку схватил и рядом семенил
Казалось мне, что я иду почти на грани сил
Прошли мы сад и поворот, прошли и спуск к реке
Жди! - руку бросила сестра и скрылась в темноте
Я ждал ее, от страха нем, урчало в животе
Прошло немного и сестра вернулася ко мне
Мы дальше шли, хотелось пить, ознобом жгло сестру
Казалось, свечку я несу, что гаснет на ветру
Когда придем в музей мы сей? - я робко вопрошал
Сестра смахнула две слезы, я третию поймал
Как жаль, - сказала мне сестра, что разумом ты мал
Музейных помещений нет, он зданием не стал
Зачем туда тогда идем? - спросил я, чуть дыша
Сестра погладила живот, - Несу я малыша
При чем музей! Какой малыш! - меня ударил гром
Сестра моя вдруг, хохоча, исчезла за углом
И тут я стал все понимать, я начал видеть, слышать, знать
Что не сестра она, а б...дь
Что в поле гайки вместо хлеба
Что немцы празднуют победу
Что рыбы могут харакири
Что два плюс два плюс ноль четыре
Что утром вечер
Ночью днем
Что это все в музей идем
Все поголовно как скоты
Где первый я, а после ты
Что ничего мы не умеем
Что плохо спим
Когда потеем
Что в зеркале ты видишь друга
Который спит с твоей подругой
Что в книжках пишут про того
Кем бы ни стал ты ни за что
Все понял я, все осознал
Все рухнуло и превратилось в кал
Кругом настала темнота, я в ней блуждал
Кого-то звал
Кричал
Рыдал
Потом увидел света луч
(он вырывался из-за туч)
Я встал, зевнул, протер глаза
И в комнату вошла сестра
"Иди, умойся побыстрей, я поведу тебя в музей...


Убивец встал с колен, отряхнулся. Лысый задумчиво смотрел куда-то в сторону.
- Ну, че? - спросил Убивец.
- Да ниче, - спокойно ответил Лысый. - Ерунда все это, баловство. Он ведь для другого даден.
- Для чего? - спросил Убивец.
- Для какого-то большого дела, а мы с тобой так, передатчики евошние.
- Ты опять за свое?
- Да пойми ты, не наш он, не наш. Наше дело передать его.
- Кому?
Лысый тяжело вздохнул:
- По расчетам, этот человек уже здесь.
- Здесь только я и ты, - Убивец крутанулся вокруг, осматриваясь.
- Сам ничего не пойму, - Лысый устало обхватил голову руками.
Убивец, стараясь не шуметь, поднял с земли большую палку.
- Че задумал? - Лысый поднял голову. - Чему суждено, тому не миновать, мудак ты этакий.
- Никому не отдам, - Убивец тяжело дышал, мотая головой.
Лысый сплюнул и повернулся к нему спиной:
- Вот так ходишь и ходишь по этой земле, натыкаешься на боль и мерзость, горе и нужду, а у тебя за пазухой то, что любого счастливым сделает...
- Меня счастливым сделай, - Убивец встал перед ним на колени.
- ...любого, - не замечая спутника, продолжал Лысый, - но на всех его не хватит. А тот, кто бы мог все реально изменить, не появляется. А я уже устал...
С этими словами Лысый неторопливо встал и неожиданно резким сильным движением метнул сверток далеко в чащу.
От удара в лоб Володя потерял сознание. Когда он очнулся, вокруг никого не было, на его груди лежал медный пряник.




Вячеслав ДУРНЕНКОВ (г. Тольятти)




Внимание! Все права на опубликованные на сайте произведения принадлежат их авторам. Для получения официального разрешения на тиражирование или постановку пьес обращайтесь к авторам, к их агентам или пишите по адресу newdrama@theatre.ru
 
 Ассоциация «Новая пьеса», © 2001—2002, newdrama@theatre.ru